Разделенные океаном - Страница 94

— Хотите чашечку чая? — предложила она.

— Хочу, и сделайте его покрепче. Вы же знаете, что я предпочитаю крепкий чай.

— Поэтому я всегда завариваю его крепким, — отозвалась Молли и отправилась в кухню, где Филомена оставила поднос с двумя чашками и блюдцами, вазочкой с кусковым сахаром, маленьким кувшинчиком молока и тарелкой сухого печенья, которое мистер Петтигру всегда ел с большим удовольствием.

Эта комната с ярко-желтыми стенами и симпатичными занавесками в цветочек разительно отличалась от той, в которой мистер Петтигру провел последние годы, но он не позволял сдвинуть с места ни единого предмета мебели или хотя бы сменить жуткие оливково-зеленые обои в темно-синюю полоску на что-нибудь более симпатичное. Даже потолок, который, похоже, не белили с начала века, оставался, по его требованию, отвратительного грязно-желтого цвета. Большой дом на Копперас-Хилл после его кончины должна была унаследовать Филомена, старая дева лет сорока, владевшая долей в ювелирном доме в Саутпорте.

Молли вернулась с чаем.

— Он такой крепкий, что в нем стоит чайная ложка, — жизнерадостно заявила она, но удостоилась лишь кислого взгляда в ответ. — Какую газету почитать вам сегодня утром? — осведомилась она.

— «Геральд», — проворчал мистер Петтигру. Он никогда не называл ее по имени. — Что пишут в заголовках?

— «Гитлер запретил браки между евреями и немцами», — прочла Молли.

— И правильно сделал. — Старик уставился на нее выцветшими глазами, которые почти ничего не видели. — Вы еврейка?

— Нет, я ирландка. Неужели вы не слышите этого по моему акценту?

—Ирландцы ничуть не лучше евреев, — проворчал он.

Молли с трудом подавила желание выплеснуть чай ему в физиономию, вовремя напомнив себе, что перед ней старый инвалид и что его замшелые тошнотворные жизненные устои ничего не значат для нее.

— Джордж Бернард Шоу — ирландец, — заявила она. — Как и Китс, кстати, и Синг, и много других известных личностей. — Старому козлу нравилось, когда ему возражали.

— Шоу драматург, — с нескрываемым презрением буркнул мистер Петтигру. — Я терпеть не могу театр. Не понимаю, кому он нужен. Остальные двое — поэты, а поэзия всегда представлялась мне уделом бездельников.

— А есть вообще что-нибудь, что вам нравится, мистер Петтигру? В таком случае я постараюсь вспомнить фамилию ирландца, который этим занимался.

По его лицу, похожему на обтянутый кожей череп, но на удивление гладкому, несмотря на девяносто лет, промелькнуло подобие улыбки. Мистер Петтигру сохранил густую шевелюру, в которой поблескивали черные пряди. Он также обладал острым слухом и живым умом, и лишь глаза и ноги отказывались служить ему, как прежде. Должно быть, старика раздражало то, что ему приходится целые дни проводить в постели, но это не могло служить оправданием его чудовищным взглядам.

— Мне нужно сходить в туалет, — провозгласил мистер Петтигру.

Молли уткнулась носом в газету, чтобы не смотреть, как он с натугой встает с постели; он терпеть не мог, когда ему предлагали помощь. Она слышала, как старик с кряхтением пытается опустить ноги на пол.

— Мой халат! — пролаял он. — Эта глупая девчонка повесила его за дверь. — Под «девчонкой» он подразумевал Филомену. Халат следовало оставлять в изножье кровати, где он без труда мог бы дотянуться до него.

Молли принесла мистеру Петтигру халат и вновь спряталась за газетой, пока он одевался. Затем, шаркая ногами, старик потащился в туалет, который Филомена распорядилась установить на первом этаже специально для него.

— Солнце уже взошло, — сообщил он по возвращении.

Молли показалось, что в его скрипучем старческом голосе прозвучали мечтательно-тоскливые нотки.

— Быть может, вы желаете перейти в гостиную? Там сейчас очень мило и светло.

Мистер Петтигру обитал в задней комнате, выходящей на маленький дворик, куда солнце заглядывало лишь рано утром и никогда — зимой.

— Я могла бы почитать вам там, и мы бы с вами посмотрели на улицу.

Он был полностью отрезан от внешнего мира и наверняка чувствовал себя одиноким и заброшенным.

— У меня нет ни малейшего желания смотреть на улицу, благодарю вас. Я уже не ребенок, и вид легкового автомобиля или автобуса не приводит меня в восторг. — С болезненной медлительностью мистер Петтигру снял халат и вновь улегся в постель. — Прочтите мне письма в «Таймс», будьте любезны, и запомните: если мне захочется посидеть в другой комнате, я скажу вам об этом сам.

— Мне его очень жаль, — говорила Молли несколько часов спустя Агате, которая пять лет назад вышла замуж за друга Тома, полицейского Филиппа Фрейзера.

Сейчас у нее было двое детей — трехлетняя Донни и Памела, которой исполнился год. После четырех часов, проведенных в обществе мистера Петтигру, Молли была не готова немедленно отправиться домой и предстать перед свекровью, посему села на трамвай и приехала к подруге на Вест-Дерби-роуд. Наученный горьким опытом вдовы Тома, Фил отклонил предложение вселиться в служебную квартиру и вместо этого снял собственный дом. Теперь, если с ним что-нибудь случится, у его жены и семьи, по крайней мере, останется крыша над головой.

— Судя по твоим словам, этот мистер Петтигру — ужасный человек. — Агата содрогнулась.

— Совершенно невыносимый, но, тем не менее, мне жаль его, — Молли пришла к подруге не для того, чтобы пожаловаться на старика, а чтобы поделиться с ней событиями вчерашнего вечера. — Ирен буквально взбесилась, когда увидела, как мы разговариваем через окно, — с негодованием закончила она. — Если бы не она, я бы, скорее всего, и не подумала выходить на улицу. Мы всего лишь прошлись немного и поболтали о политике, но теперь Ирен будет волком смотреть на меня неизвестно сколько. — О том, что Гарри поцеловал ее, Молли не обмолвилась ни словом. — После общения с ней мне хочется лезть на стену, Агата, но сердце у нее доброе. Я говорю так все время, правда? Ирен, Лили, Паулина — у всех у них доброе сердце, как и у нашей Меган, этой маленькой обезьянки. Вчера она снова доставала меня просьбами купить ей новую кровать.